Впрочем, следует обождать. Он стал спокойнее и убежден, что нацистская партия не добьется никакого успеха преувеличенными требованиями. Когда пройдут первые месяцы, многое, надо надеяться, сгладится, и антисемитизм также будет значительно ограничен.
При этом он задал мне вопрос, не думаю ли я, что можно обойтись без него в ТГК в эти тяжелые дни? Его строго доверительно запросили, готов ли он взять на себя музыкальное руководство Немецким оперным театром в Шарлоттенбурге. Хотя это очень его обременит, отнимая, пожалуй, все его силы, он страстно желает снова заняться музицированием, ибо он ведь совсем не знает, как долго ему еще осталось жить. Эти слова были сказаны тоном, который меня озадачил. Когда я хотел что-то на это возразить, он предостерегающе поднял руку, серьезно посмотрел на меня, сделал несколько шагов взад и вперед и, наконец, молча остановился у окна. Затем он обернулся ко мне и сказал: «Пожалуйста, не говорите о нашей беседе, но скажите мне Ваше мнение». Я просил его остаться председателем ТГК, но вместе с тем принять также и место в Шарлоттенбурге, если он этого так сильно хочет. Вместо ответа он очень сердечно спросил меня: «А Вы знаете, что в этом случае Вы не сможете вернуться к сочинению музыки, как мы с Вами уговаривались? Вы должны будете полностью предоставить себя в распоряжение ТГК!» Потом он положил руку мне на плечо и сказал еще раз в очень серьезном тоне: «Будем делать оба, что сможем, дабы воспрепятствовать человеческой несправедливости, покуда мы в состоянии делать это». Мы уговорились, что я в любое время могу навестить его в Немецкой опере, если мне понадобится его совет и выпускные фотокниги.
Когда он затем начал работать в Немецком оперном театре, он сам частенько просил меня о посещении, и при этом большей частью тогда, когда он дирижировал. Чаще всего я кратко беседовал с ним в его комнате во время антракта, и вскоре его поведение стало мне совершенно ясно. Он давно уже неоднократно жаловался на недуг, но однажды боль одолела его, и во время антракта он едва мог двигаться.
